Історію подано мовою оригіналу

Мариупольцам приходилось виживать в нечеловеческих условиях и видеть своими глазами разрушение своих домов, гибель родных и близких

Я из Мариуполя, прожил там все свои 49 лет. Мои родители русские, я родился я в Советском Союзе в русскоговорящей семье, но всегда себя считал гражданином Украины. До начала полномасштабной войны мы восемь лет жили в Мариуполе в состоянии войны, потому что рядом бомбили. 

Когда нас бомбили в 2014 году, люди поначалу еще как-то реагировали, прятались в подвалы. А потом уже все привыкли. Стрельба была где-то за 15-20 километров, но сам город не трогали, и никто не думал, что такое может начаться. 

Все началось очень резко. Буквально в первые дни, с 24 февраля город начали обстреливать россияне. Была повреждена линия электропередач, перестали работать насосы и пропала вода. Администрация пыталась обеспечить водой народ: возили бочки и пытались отремонтировать систему, чтобы дать людям воду. Сделали свет, и буквально на следующий день он пропал от ужасных обстрелов в центре города. 

Уже с первых дней начались прилеты по жилым домам. Мы с друзьями стали ездить на левый берег, помогать людям: возить воду, продукты, потому что люди там жили в подвалах. 

Потом прилеты стали происходить на наших глазах. Прилетали снаряды, и девятиэтажки сгорали за считанные минуты. Были серьезные повреждения, часть домов рушилась, часть – загоралась. Очень много было трупов. Мы пытались помочь людям, спасти раненых и вынести мертвых. Мне постоянно казалось, что это происходит не с нами, что в наше время этого быть не может. Люди летают в космос, осваивают новые технологии, а у нас такое происходит. Мирные люди умирали сотнями. На наших глазах был обстрел, и мы вынесли больше 200 погибших из девятиэтажки. 

Транспорт практически не ходил. Фуры стояли - топлива не было. Людей не хоронили. Пытались приезжать спасатели, куда могли доехать, чтоб забрать хотя бы единичные трупы, но хранить их было негде, потому что не работали холодильники в моргах. 

Люди просто бульдозером выкопали яму, и мы всех этих 200 человек там и закопали, просто во дворе, потому что девать их было некуда. Мы же понимали, что трупы будут разлагаться, их могли животные растягивать. 

В больнице на 17 микрорайоне было очень много раненых, погибших. Были прилеты и в само девятиэтажное здание больницы, и тоже было много погибших. В центре города есть старое кладбище, ему уже больше 100 лет. Там вырыли четыре траншеи и хоронили в мешках трупы. Людей не идентифицировали. Люди умирали на глазах. 

Летали бомбардировщики, и просто закидывали бомбами, снарядами. Целые жилые секторы за несколько десятков минут превращались в пустырь. Больше всего разрушений делала авиация. Я жил в частном секторе в центре города. Мой дом обстреляли. Первый раз 12 числа авиабомба упала рядом с домом, повредила очень сильно окна. Выбило металлическую дверь, пробило дверь в туалете, открылись все рамы пластиковые, рухнула часть штукатурки с потолка. 

14 числа был второй обстрел, и от дома остались руины. Меня контузило очень сильно. 

В доме напротив жила еще семья - я им говорил: «Уходите в подвал, вы же видите, что произошло с моим домом, а ваш просто чудом уцелел». Они говорили, что никуда не пойдут, идти им некуда и скоро это все закончится. Мол, дом старый, пережил Великую Отечественную, переживет и эту войну. Но, к сожалению, был прилет, дом рухнул, и соседку стеклом распороло. Приехали МЧСники, просто чудом узнали об этом. Уже ни скорая не ездила, ни полиция. 

Мобильная связь с первых же дней, когда пропало электричество, тоже пропала. Было только несколько мест в центре города, где ловила связь: возле драмтеатра и водонапорной башни. Люди часто туда выходили, у кого заряд был на телефоне, чтобы связаться с родными и близкими в других городах. Было очень страшно. 

Магазины, аптеки все были побиты. Люди туда заходили, брали продукты, гребли медикаменты. Было много случаев мародерства. 

Людям просто открывали магазины, так как понимали, что день-два – и может быть прилет, лучше все раздать. Военные предупреждали, чтоб не пили спиртное, и чтоб не было мародерства. 

Но там были мерзкие случаи. Пили спиртное прямо в магазине. Открывали бутылки элитного алкоголя и пили прямо из горла. 

Люди постоянно сидели в подвалах, все чаще было видно, как уничтожают дома. Я так думаю, что в каждом доме минимум по 20-30 человек умерло. Кого-то убило в квартире, кого-то завалило в бомбоубежищах. 

Были убежища в домах 50-60-х годов. Люди их строили на совесть, когда пережили войну. Но эти бомбоубежища не были приспособлены к оружию, которое сейчас существует. Сейчас такое оружие, что пробивает два-три дома насквозь, а люди тогда этого не знали и не понимали. Более того, в городе не было оборудованных убежищ, там не было ни запаса еды, ни воды, ни даже лавок элементарных. Все - в пыли, в грязи. Многие бомбоубежища были уже давно распроданы. Какие-то богатые люди их отхватили и делали там ремонты. 

Люди утром выходили из бомбоубежища – и все откашливались, отхаркивались, потому что там - стекловата, пыль глаза резала, аллергию вызывала. Готовили на костре под бомбежками. Воды не было, добывали из каких-то источников, если кто-то знал, где рядом колодцы находились или ручьи. Дождь шел – собирали дождевую воду, потом через тряпочку цедили. На кострах готовили чай, пекли какие-то лепешки и детям давали. Но с каждым днем продукты заканчивались, а еще они портились. Мы пытались как-то подкармливать друг друга, потому что понимали, что на следующий день этот продукт уже испортится. 

Ближе к 16 марта стало заканчиваться дизтопливо в машинах «скорой помощи». Хотя и до этого уже под бомбежками мало кто ездил. 

Многие машины попадали под обстрелы, в «скорых» были повреждены двери, окна, все это скотчем как-то было залеплено. Но были и безумные водители, которые ездили и спасали людей. 

А когда уже дизтоплива оставалось совсем мало, решили просто слить его из всех машин и использовать для реанимационных аппаратов, потому что пытались продлить людям жизнь хотя бы на сутки-двое. Многие беременные рожали прямо в подвалах. 8 марта у двух девушек одновременно в подвале начались схватки. Без света, без воды они обе родили девочек, и через несколько дней в этот подвал был прилет. Обвалились плиты, и нескольких человек убило там, привалило плитами. А некоторые были живы. Женщины побежали к полицейским и рассказали им об этом. А те пришли и сказали: «А что мы можем сделать? Здесь кран нужен». 

В городском саду – это один из старейших парков Донецкой области, ему под 200 лет – тоже городские власти вырыли четыре канавы. Везли туда трупы и там закапывали, потому что другого варианта просто не было. 

Я видел, как собака бежала по улице и несла человеческую руку. Жутко было потому, что я понимал: она поест человеческого мяса, почувствует его вкус, и через несколько дней будет есть людей на улицах, умерших и раненых. 

Потом кто-то посоветовал заворачивать трупы в ковры, тогда их хотя бы не видно, это психологически легче. И мы людей стали выносить в коврах на улицы, пытались где-то прикопать. Под каждым подъездом, под каждым окном практически, где есть какая-то зеленая зона или детские площадки, песочницы, были закопаны умершие. Это все было очень страшно видеть. 

В голове не укладывалось, что такое может быть в центре Европы, в городе, который очень сильно развивался. Город был красивый, там были скверы, парки – и все это превратилось в братские могилы. 

Тогда еще было очень холодно, 16 марта было -11°, и люди ходили, не снимая одежды. Купаться не было возможности. Мы больше месяца не купались, не меняли носки и нижнее белье, потому что не было возможности заскочить домой из-за обстрелов. У людей, которые приезжали в Запорожье, первый вопрос был: «Где можно помыться, есть ли душ или горячая вода?» В Запорожье возле «Эпицентра» сделали базу перевалочную, куда приезжали люди с оккупированных территорий. Их там регистрировали, старались накормить, поселить в хостел. 

Рядом был «АТБ», и я видел, как люди заходили в магазин, видели продукты, особенно хлеб, и начинали плакать. Потому что больше месяца люди не видели хлеба. 

Никаких «зелёных коридоров» не было, все выезжали на свой страх и риск. Ехали под бомбежками, под обстрелами, по бездорожью, по заминированным полям. Никто не понимал, как ехать. Никаких сопровождающих эвакуационных машин не было. Ближайший блокпост большой после Мариуполя был в Бердянске. И там были военные-буряты, по-видимому, безграмотные. Когда мы приехали в Бердянск… Там есть огромная гора при въезде, и там стояла очередь, наверное, в тысячу машин. Сказали: кто не успеет пройти до комендантского часа, будет стоять в поле. Но нам повезло, мы проехали. 

И в Бердянске нам повезло - мы переночевали бесплатно в пансионате. Единственное, он не был приспособлен под зимнее и осеннее время, здание не отапливалось, холод был собачий. Там была горячая вода, и я очень сильно хотел покупаться хоть раз за месяц, но не рискнул, потому что понимал: выйду из душа, а тут холодно. И на следующий день мы выехали в Запорожье. 

Практически весь день добирались, и уже ночью въехали в город. 15 блокпостов проехали от Бердянска до Запорожья, там были разные военные. Это уже были россияне. Где-то были люди культурные, где-то – не совсем. Были и донецкие, те были сильно озлоблены. На многих блокпостах, особенно если там машины дорогие, а у людей денег не было… 

В Мариуполе деньги не нужны были, их не на что было тратить. Я слышал, что люди ходили и кричали: «Продайте пачку сигарет за 300 гривен». А через несколько дней уже кричали, чтоб продали за 500. 

Потом появились объявления: «Обменяю муку на что-то там», водку тоже обменивали. У людей уже начался товарообмен. 

Там ничего не радовало людей. Я видел, как в подвале ребёнка била мама, и не потому, что она плохая мама, а потому, что ребёнок 4 или 5 дней не ходил в туалет. А ребенку четыре года, и он не привык ходить на ведро в комнатке без двери, когда рядом в подвале 70 человек сидит. Ребенок просто стеснялся и боялся, а мама его побила. Я добывал там какие-то конфеты. 

Мы ездили с ребятами, пытались что-то раздобыть, и я привозил конфеты, раздавал. Видел, как мама побила дочку за то, что она съела сразу две или три конфеты. Я пытался этой маме объяснить, какое сейчас время. Говорил: «Может, завтра тебя убьет, а твоя дочка выживет. Маленькая девочка шестилетняя, и что она запомнит? То, что ее мама била за конфеты?» 

Были моменты, когда один человек пытался спасти другого, накрыть собой. Там люди смотрели, как горит их дом и понимали, что они остались голыми и босыми. И им было все равно, что у соседей происходит.

Я остался без дома, без имущества. Из документов у меня - только паспорт и идентификационный код. Жизнь изменилась в худшую сторону. У меня нет документов о том, что мой дом разрушен, нет работы. В военкомате меня признали непригодным к службе, но, тем не менее, не сняли с учета. Государство мне не может предоставить жилье, работу, но при этом меня не выпускают из страны. И в армию меня тоже не берут. И я понимаю, что таких, как я – сотни тысяч. Как быть в этой ситуации? 

Да, мне сейчас помогли люди. Кто-то дал одежду, кто-то – еду, кто-то пустил пожить, но это все - временно. Люди остались без жилья и без работы, они приезжают в другой город, а там суммы за аренду – 15-20 тысяч. Помощи от государства нет. Нам выделяют две тысячи гривен. Это лучше, чем ничего, но что на эти деньги можно купить? У меня нет элементарных вещей: ножа, ложки, вилки. Государство не строит модульные городки, не ремонтирует брошенные общежития, чтоб хотя бы предоставить людям жилье. 

За границей хотя бы социальное обеспечение есть, там беженцев кормят, расселяют. А наше государство этого не может предоставить. 

И какое у нас может быть будущее? Сейчас лето, еще нормально: яблоко или помидор съел, и все. А придет осень – начнутся страшные вещи. У людей нет даже теплой одежды. Будущего у нас, к сожалению, нет. 

Когда мы выбрались, то люди на мирных территориях, конечно же, нам помогали. Я в первую ночь ночевал в хостеле верующих. Они предоставили несколько больших залов своих, привезли туда матрацы, постельное белье, чтобы люди могли переночевать. У них там были две душевые кабины, два туалета и стиральная машинка. Они мне принесли новое полотенце с биркой, зубную пасту, щетку, шариковый дезодорант, теплые носки, новые чистые трусы. Конечно, было приятно. 

И директор пансионата, дай Бог ему здоровья, который нас принял в Бердянске, принял нас с душой, с состраданием, но у них там ничего не было. Общая кухня и электроплита на две конфорки. Он тогда нам дал пеленгаса и два десятка яиц домашних. Конечно, это было приятно. 

В Мариуполе у меня были знакомые и друзья. Мы помогали друг другу, делились водой, едой - у кого что было. Но приятного в Мариуполе особо ничего не было. Все надеялись и ждали. 

Люди сидели в подвале и, когда начинали бомбить, говорили, что неважно, кто придет в город, лишь бы не стреляли. Потому что у людей был страх. Я тоже очень сильно боялся, но все-таки бегал, что-то добывал. 

Боялся не того, что меня убьет, а того, что руку или ногу оторвет, или живот мне распорет. И страшно будет лежать и умирать, понимая, что нет «скорых», и никто мне не поможет.

Страшно быть кому-то обузой. Я понимал, что жилье я еще как-то смогу построить, а вот руку назад не приделаешь - только протез, которым еще надо научиться пользоваться. Поэтому я говорил: «Если такой момент наступит, Господи, я хочу умереть сразу, чтоб не остаться инвалидом!», и так многие говорили. 

Мне уже 49 лет, я уже далеко не молод, и жить в наших условиях очень тяжело. Поэтому даже непонятно, что лучше: выжить и остаться без ничего, или умереть там. Я заметил, что люди, которые там были, говорят друг другу: «Слава Богу, что ты выжил». Наверное, так было суждено, что мы оттуда вышли.